Языковая политика в современном мире

Потребность идентичности заключается в стремлении (сознательном или бессознательном) пользоваться в любой ситуации общения «своим» языком, естественно усвоенным в первые годы жизни. Такой язык называют материнским, или родным (последний термин может иметь и иные значения). Предельный случай удовлетворения потребности идентичности — одноязычие. Даже если у человека более одного материнского языка (например, если родители говорят на разных языках или ребенок воспитывается няней, говорящей не на том языке, что родители), абсолютного равенства языков не бывает, и всегда у человека какой-то язык становится первым, а какой-то вторым [Edwards, 1994, с. 3]. 

Понятие материнского языка имеет и четко выраженный социальный смысл. В большинстве случаев материнский язык — это язык своего этноса, своей культуры. Пользование «чужим» языком легко связывается с ощущением этнической, культурной, а зачастую и социальной неполноценности. Конечно, возможен и компенсирующий фактор — ощущение особой престижности «чужого» языка, скажем, английского или русского. Многие исследователи отмечают распространение в общественном мнении США представления об одноязычии (прежде всего, речь идет об английском языке) как свойстве культурных и зажиточных людей и о связи двуязычия с бедностью и отсталостью [Garcia, 1995, с. 142, 145-146; Loveday, 1982, c. 8; Skutnabb-Kangas, 1983, c. 66; Tollefson, 1991, c. 12; Edwards, 1994, c. 4].

В СССР русский язык официально стал государственным для всей страны лишь в самом конце ее существования — с апреля 1990 года, то есть тогда, когда его роль стала в ряде республик СССР подвергаться сомнению.

Вымирание языков в современном мире связано не столько с гибелью, сколько с ассимиляцией их носителей. Такие языки проходят все стадии пути от одноязычия как владения языком своего этноса через двуязычие к одноязычию как владению языком, ранее бывшим чужим. Предпоследний этап перед вымиранием — ситуация «языкового гетто», когда язык еще помнят и иногда говорят на нем с немногочисленными соплеменниками, но возможности свободного его использования крайне ограничены [Laponce, 1987, с. 42].

Устойчивость языка зависит от многих причин, среди которых и количество носителей, и их культурная ориентация, и языковая политика в государстве.

Предсказать судьбу какого-либо малого языка часто бывает трудно.

Факторы, способствующие его сохранению, могут быть самыми неожиданными. Например, отмечают «мотив бабушки»: женщины, не говоря на языке своего этноса с детьми, начинают говорить на нем с внуками: «Не является ли эта «бабушка» некой постоянной социальной функцией в языковой общности, независимо от поколения?»

[Вахтин, 2001, с. 284].

Процесс смены языка при любой языковой политике никогда не бывает полностью добровольным. То есть все имперские байки о том, что люди просто не хотят знать родной язык — это только полуправда или постправда. Их вынуждают не хотеть, насаждают такое отношение с помощью языковой госполитики. Это относится и к переходу от одноязычия к двуязычию, и к последующему переходу от двуязычия к одноязычию как владению уже другим языком. Даже если нет административных мер, давление оказывает экономическая, политическая, культурная ситуация в стране [Skutnabb-Kangas, 1983, с. 66 67). 

Но утеря материнского языка может рассматриваться тем или иным этносом как явление пусть вынужденное, но имеющее свои преимущества. Возникает конфликт, охарактеризованный одним из

ирландских лингвистов: то, что хорошо для языков в целом, может быть плохо для их носителей как индивидов, особенно с точки зрения материального благополучия [Ahlqvist, 1993, с. 16]. Как указывает Дж. Эдвардс, для многих народов существует болезненная дилемма: либо потерять язык, либо жить отсталой сельской жизнью, в которую их загоняет статус подчиненного империям народа. [Edwards, 1994, с. 107).

Статус двуязычного населения, а также государственная политика в его отношении могут варьировать, но определенное его неравенство с одноязычными носителями господствующего языка может ощущаться и создавать потенциально конфликтную ситуацию.

Например, в СССР и русские, и русскоязычные за редкими исключениями (например, в очень однородной в языковом отношении Армении) не владели языками меньшинств. Эта ситуация

сохраняется и в современной России. Однако тем, у кого материнский язык был другой, приходилось жертвовать либо потребностью идентичности, либо потребностью взаимопонимания.

Обе категории в советское время исчислялись миллионами, но ситуация не была симметричной. Потребностью взаимопонимания обычно жертвовали бессознательно, не расширяя социальные связи (впрочем, в Прибалтике иногда сознательно отказывались говорить на русском языке даже ценой потери в выгоде, например, продавцы).

Потребностью же идентичности жертвовали сознательно. Возможное навязанное оккупантом ощущение этнической и языковой неполноценности компенсировалось якобы престижностью русского языка и искусственно созданными государством возможностями продвижения при его знании. Пока для массового сознания существование единого СССР казалось само собой разумеющимся, освоение русского языка принималось «молчаливым большинством» как если и не лучшая, то, по крайней мере, естественная ситуация.

Но в эпоху перестройки скрытое государством недовольство в области языка вышло наружу. «Языки в контакте легко делаются языками в конфликте» [Edwards, 1994, c. 89).

В царской России жесткая ассимиляторская политика (особенно суровая в «либеральное» царствование Александра II — Эмский указ, Валуевский циркуляр) проводилась и по отношению к языкам с большим количеством носителей, нередко эти носители обладали развитым национальным самосознанием. Поэтому она вызывала особенное недовольство. Впрочем, эта жесткая политика соблюдалась там, где империя особо боялась попыток деколонизации (Польша, отчасти Прибалтика и Закавказье, Украина, Беларусь). В отношении «инородцев» Центральной Азии или Сибири не ставился вопрос об их языковой ассимиляции, поскольку считалось, что они еще «не доросли» до этого.

Народный комиссариат национальностей во главе с И. В. Сталиным, который писал в 1918 году:

«Никакого обязательного «государственного» языка — ни в судопроизводстве, ни в школе! Каждая область выбирает тот язык или те языки, которые соответствуют составу населения данной области, причем соблюдается полное равноправие языков как меньшинств, так и большинств во всех общественных и политических установлениях» [Сталин, т. 4, с. 70].

А партийный деятель Г. Ф. Гринько считал недопустимым насаждение русского языка в армии и требовал, чтобы русские коммунисты, работавшие в национальных районах, добровольно отказались от русского языка, поскольку «пролетариат в области национального вопроса должен быть готов к величайшему самопожертвованию» [Национальные моменты…, 1923, с. 40].

Были приняты меры для перевода делопроизводства, судопроизводства с русского языка на языки меньшинств, распространения национальных школ и т. д.

Такая политика, конечно, была реакцией на ненавистную многим ассимиляторскую царскую политику. Идеи равенства языков и направленной на его достижение языковой политики поддерживались и русскими коммунистами, и лево настроенными интеллигентами в национальных республиках, и даже частью интеллигентов, не принимавших советский курс в целом. Например, эмигрант Н. С. Трубецкой в 1925 году одобрял «отказ от русификаторства, органически чуждого исторической стихии России» [Трубецкой, 1991, с. 68].

Крупнейший лингвист Е. Д. Поливанов отмечал, что у студентов-коммунистов из национальных республик «в процессе учебы языковое мышление на родном языке не участвовало» [Поливанов, 1927, с. 114].

Учебные предметы они осваивали на русском языке, а материнским языком пользовались лишь на бытовом уровне, не стремясь читать Маркса и Пушкина на языке своего народа. Уровень владения русским языком среди нерусского населения был невысок.

Во второй половине 30-х годов произошел поворот в языковой политике в СССР. И. В. Сталин теперь избрал курс на ускоренную русификацию, во многом на возврат к царской политике, хотя официальные лозунги равноправия языков не изменились. Латинские алфавиты для языков народов СССР были заменены кириллическими, при этом ряд языков лишился письменности. Однако инерция прежней политики отчасти сохранялась, особенно в 40-50-е годы.

Максимума русификация достигла при Н. С. Хрущеве, считавшем, что по мере продвижения к коммунизму должны отмирать всяческие различия, в том числе языковые; в конце 50-х – начале 60-х годов уже почти не велось образование на языках меньшинств (исключая лишь языки союзных республик).

Переход от одноязычия к вынужденному двуязычию — очень болезненный процесс, особенно если люди, не покидавшие место проживания, принуждены использовать язык, ранее не обладавший для них престижем. Страдают и потребность идентичности (не всегда можно говорить на материнском языке), и потребность взаимопонимания (новый господствующий язык чаще всего легко не осваивается, особенно средним и старшим поколениями).

Выходов может быть четыре:

— пожертвовать потребностью идентичности и перейти на другой язык, сохраняя материнский язык в семье и в пределах землячества;

— пожертвовать потребностью взаимопонимания, отказавшись от социальной активности и замкнувшись в национальной общине;

— сохранить обе потребности ценой отъезда туда, где все говорят на привычном языке;

— бороться за новое изменение государственных границ или хотя бы за равноправие своего языка.

В отличие от других новых государств, в России сужения сфер использования русского языка и развития («возрождения», как одно время говорили) малых языков в целом не произошло. В начале 90-х годов национально ориентированные интеллигенты, например, в Калмыкии могли мечтать, что они будут говорить только по-калмыцки между собой и по-английски при сношениях с внешним миром, не используя русский язык или оставляя за ним роль третьего языка. Но уже к середине 90-х годов возобновился процесс наступления русского языка на малые языки. Правда, по сравнению с советским временем несколько возросли показатели, свидетельствующие об образовании на языках меньшинств. Однако если в советское время использование этих языков поддерживалось (нередко искусственно) государством, то сейчас, кроме того, что вступили в силу законы рынка, которые вообще, как правило, способствуют удовлетворению потребности взаимопонимания, уменьшению языкового разнообразия и распространению крупных языков, так еще и сама государственная политика направлена на этноцид и лингвоцид, поэтому значительные средства идут на поддержание статуса экономической и политической непривлекательности национальных языков.

БОльшая часть текста — цитаты русского коммуниста В. М. Алпатова, которые были немного видоизменены редакцией «Свободного Идель-Урала» для очищения от империалистической и шовинистической пропаганды, которой он придерживался. Но если интересно прочесть в оригинале, то его работа здесь.