Языковая колонизация: как Москва превращает в русских всех, над кем получает власть

Что общего у коренных народов РФ с украинцами? Отношение Кремля, который, поработив народ, руссифицирует его до такой степени, что в третьем поколении люди боятся разговаривать на своем родном языке. В чем секрет этой русификации – почему она эффективна даже сейчас и чем опасна?

Об этом VoxUkraine рассказала украинская писательница и языковед Евгения Кузнецова. Приводим ее рассказ с незначительными сокращениями.

Есть такая игра – реверси. Это доска с двухцветными фишками. У меня желто-голубая. Если вашу желтую фишку окружили голубые, вы должны перевернуть свою, чтобы она тоже стала голубой. Фишка адаптируется к среде, мимикрирует под цвет вокруг. В окружении невозможно оставаться собой, другого выхода нет. Надо становиться на голову и делать вид, что ты такого же цвета, как фишки рядом. Выигрывает тот, чей цвет занимает всю доску. Посредине сойтись невозможно. Остается только один цвет, хотя борьба может быть долгой и ожесточенной.

Эта игра своей безысходностью и безжалостностью напоминает процесс языковой колонизации, когда условия создаются такие, что сохранить свой цвет становится невозможно. Однако разница между игрой и жизнью все же существенна: фишка не пытается доказать, что перевернулась добровольно. И хотела перевернуться. И очень ценит свой новый цвет. Да и вообще она «всегда была такой».

Язык в имперском понимании – это метка своей территории. Недаром Путин так активно в разговорах с мировыми лидерами с марта 2014 года отождествлял русскоязычность с русскостью, называя русскоязычных украинцев соотечественниками и русскими.

Русскоязычное пространство, по его определению, – автоматически русское, это их перевернутые фишки. И разрешить украинцам снова заговорить на собственном языке считалось реваншем, которого в России допускать не собирались. Не зря Россия так фиксируется на теме «нашизма»: как только в 2013 году было распущено шовинистическое движение «Наши», сразу появился «Крымнаш». И «нашесть», как ни крути, определялась по языку – хотели того русскоязычные украинцы или нет, считали они себя «ихними» или нет.

Сложно, когда жертва настаивает на том, что ее русскоязычность – это свободный выбор свободного человека. Ты будто пытаешься вернуть человеку потерянное, а он смотрит на давно экспроприированное имущество и говорит «это не мое». Это нежелание быть в роли жертвы, пусть и через поколение, нежелание признать, что с тобой или с твоими родителями сделали что-то плохое, это старое доброе стремление надежнее прикрыть скелеты в шкафу и сделать вид, что все хорошо, а вы, украинизаторы, нагнетаете и бередите давно зарубцованные раны.

На самом деле, русскоязычность украинцев никогда не была осознанным выбором свободного человека. Это всегда был выбор человека униженного и ничтожного.

Перейти на русский и отречься от украиноязычности в СССР было надеждой на лучшую жизнь, возможностью обеспечить себе или хотя бы собственным детям принадлежность к доминантному классу. Это была надежда на относительную карьерную свободу и благополучие.

Дьявольская сделка: отдай мне свою душу, стань «нашим» за возможность чувствовать себя полноценным гражданином.

На подпись это соглашение подсовывают постепенно и вроде бы добровольно, хотя в лингвистических студиях существует понятие вынужденного носительства языка, когда без него государство тебя лишает целого ряда возможностей.

С конца 30-х годов ХХ века СССР перешел в программу русского национал-большевизма. Это произошло после сталинской «украинизации», которой так любят размахивать в дискуссиях гомо советикус. Оперлись об украинство, уничтожили его основу – и раскрыли собственные шовинистические карты.

Идея об интернационализме и культурном разнообразии осталась в лозунгах и на бумаге, а Советский Союз, как предрек Троцкий еще в 1936 году, последовал за лекалами национального проекта, где титульной нацией были русские, а остальные народы – колонизированы и унижены. Русский стал единственной тропой к полноценному гражданству. Местные языки не считались хоть какой-то ценностью, оставаясь забавными атрибутами для отчетных концертов песни и пляски.

Быть украиноязычным в СССР означало автоматическую принадлежность к подозрительному, еще по определению Сталина, классу крестьян и мелкой буржуазии, а не к основе советского устройства – пролетариату. Быть не русскоязычным – это не мочь включить себя в ряды русского народа, «проводника и творца революции». Это неспособность быть причастным к «величайшей» литературе и культуре, о которой говорили на всех уровнях – от генералиссимуса на съездах до предисловия в букваре. Нерусскоязычность – это ниже положение на работе, это повиновение в армии и на заводах, где высшие должности занимали приглашенные представители титульной нации, это осознание, что на родном языке ты не можешь дать образование полного цикла детям и что они, будучи не русскоязычными, не могут надеяться на успех в жизни.

После вооруженной оккупации, после массовых репрессий, после голодного геноцида крестьян с их прикипелостью к земле и к языку это соглашение было не агрессивным, потому и более подлым.

Языковая униженность не русскоязычных доказывается случайной статистикой: а именно тем, что из всех этнических русских СССР, включая тех, кто жил по всем республикам, меньше процента владели другими языками: не было, следовательно, потребности в приезжих специалистах учить местные языки. В армии до 90% офицерских должностей (80-90% в зависимости от типа войск) занимали русские, а на Ташкентском авиазаводе только 1% работников являлись узбеками. Посреди руководящих должностей в индустрии Латвии латышей было 22%. Так создавалась реальность, в которой быть русским или притворяться им стало выгодной стратегией выживания. А большинство людей ищут такую ​​стратегию.

Противостоять же общепринятому укладу тоталитарного общества это тропа небольшой доли людей. Героев не может быть много. Это небезопасно для жизни. Несмотря на это, многие украинцы сложили головы в этой борьбе.

Когда приходит русский солдат и оружием насаждает свою власть и язык, ситуация ясна. Она становится непонятной для следующих поколений, которые оружия уже не видели, не видели в глазах родителей отчаяния от попытки приспособиться к оккупационным властям. Не слышали, как у их матерей прорывались колыбельные на родном языке, не удивлялись, что родители русскоговорящие, потому что других они не знали, а бабушки почему-то массово украиноязычные, так у всех, и украинский – это язык села, поэтому все сходится. У них не щемило в груди от родного языка, услышанного за поминальным столом. Они выросли в относительном благополучии и теперь говорят, что они свободные люди, и этот язык, который им пытаются вернуть, не их.

В конце концов, это не им приходилось смотреть на свое новорожденное дитя и делать выбор лучшей для него судьбы, произнося еще странные, но такие соблазнительные своим превосходством слова: «Добрае утро, солнышка».