Сегодня в Казани возлагали цветы к памятнику оккупанта Льва Толстого
Этот человек был типичным российским оппозиционером, который также успел поучаствовать в двух захватнических войнах — Крымской войне и войне на Кавказе. Совпадение и случайность? Нет, такова российская оппозиция — оппозиция не к кровавой империи, а лишь к сиюминутной власти. Дед его был когда-то Казанским губернатором, то есть исполнял волю оккупантов на этих землях. Сам Лев Николаевич тоже отличился в своих имперских замашках, получив несколько наград в бою.
Однако, по мере войны, он все больше разочаровывался в том, что «блиц-криги» не удаются и все завоевания не идут по первоначальному плану, а лишь приводят к большим жертвам среди солдат российской армии.
Словом, война дала ему немного ума и поубавила имперскость.
То, что он писал позже, стоит цитировать на сборищах по возложению цветов к его памятникам:
«Он (Николай I — прим.) гордился и тем планом своей экспедиции 45-го года, и планом медленного движения вперед, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один другому. Да, что было бы теперь с Россией, если бы не я? — опять подумал он».
Вот как описывает Толстой появление у российских правителей «любви к антифашизму»:
«…он (Николай І) сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было быть уверенным, что все поляки негодяи. И Николай считал их таковыми и ненавидел их в мере того зла, которое он сделал им».
«Главное то, что общественное мнение, которое карает всякое насилие частного человека, восхваляет, возводит в добродетель патриотизма всякое присвоение чужого для увеличения могущества своего отечества. (…) Разбойничья работа ни на минуту не прекращается, и то здесь, то там не переставая идет маленькая война, как перестрелка в цепи, и настоящая, большая война всякую минуту может и должна начаться».
О завоевании соседей:
«Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших.
Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.
Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».
Добавить комментарий