Пушкин как инструмент введения идеологически правильной иерархии в «дружбе народов»: все народы равны, но русские «немного равнее»

Во времена позднего Просвещения и романтизма считалось, что все великие государственные народы с их цивилизаторской миссией – это носители великих культур, которые создают объединительный каркас для остальных «малых» народов, вроде бы неспособных к собственному нациотворению. Наталья Старченко, доктор исторических наук, рассказывает о том, как Пушкин из выдающегося поэта превратился в инструмент продвижения российской имперской идеи.

Главная идеологическая триада Российской империи «православие-самодержавие-народность», как и многое другое, была имитацией. В конце концов, она представляла собой только пародию на лозунг французской революции «свобода, равенство, братство». Следовательно, главный жандарм Европы, кроме штыков и орудий, не имел ничего под рукой, что можно было бы противопоставить европейской культуре с ее Данте, Шекспиром и Шиллером. Товар, предлагаемый «немой и дикой» Россией, культурной пустотой, которой она представала на европейском фоне, был нерелевантным. Это, собственно, понимали и в самой России. Поэтому речь Федора Достоевского в 1880 году на открытии памятника Пушкину в Москве превратилась в своеобразное российское предложение на экспорт, тот голос, который должен обращаться к другим народам вне времени. (Собственно, за этим лекалом впоследствии товар превратится и сам Достоевский, один из выразителей «загадочной русской души». В то же время этот продукт был крайне необходим и самой Российской империи.)

Некоторые фрагменты речи Достоевского резонируют с современностью и позволяют лучше понять природу русского мировосприятия и ценностей (или их отсутствия). Ведь, как для Достоевского, принципиально было не только уловить сущность творчества Пушкина, но и через него вытащить на свет Божий особенное предназначение русского народа как мессии: «В европейских литературах были громадной величины художественные гении – Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт. […] Ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?».

Федору Достоевскому удалось гениально уловить потребность времени, нащупав почву, которая надолго обеспечит новую жизнь для «народного поэта и пророка». В то же время он предложил центральную идею для единого культурного пространства в империи, которая превращалась в русское национальное государство.

С легкой руки Достоевского и его преемников столетие со дня рождения Пушкина в 1899 году явилось условной датой появления не просто гениального русского поэта, а русского поэта-пророка, выразителя национального духа. Пушкин-пророк своим творчеством, содержавшим «всечеловечность», претендовал на мировое значение, а вместе с тем он оказался нужным не только империи Романовых, но и будущей русской революции. Луначарский в 1922 году в своей речи подчеркивал важность празднования годовщин Пушкина, этого русского «прародителя Адама», чья роль сравнима с Данте и Петраркой в ​​Италии или Шиллером и Гете в Германии. Пророчество Достоевского о великом предназначении России сбылось; Пушкин своим Словом утверждал/создавал нацию, ее язык и служение. В то же время творчество пророка содержало «эмоционально-идейное содержание общечеловеческого значения».

Впрочем, до апофеоза воплощение идеи Пушкина-пророка дошло лишь в 30-е (вполне возможно, не без влияния великого празднования юбилея Гете в 1932-м). Столетие со дня смерти Пушкина готовилось несколько лет с размахом сталинского монументализма. 10 февраля 1937 года к памятнику Пушкину в Москве направилась 25-тысячная колонна, что должно было продемонстрировать объединение советских людей вокруг личности поэта. Торжественное заседание с участием Сталина и членов Политбюро состоялось в Большом театре с патетическими речами и концертной частью. Трансляцию этого действа слушали по радио миллионы. Отдельно был организован вечер для всех московских старшеклассников в роскошном Колонном зале. Огромный размах пушкинских мероприятий – лекций, выставок, концертов, представлений, изданий книг – должен был утвердить тесную связь советского народа с мертвым, а вместе с тем вечно живым героем, выразителем русского народного духа, учителем и наставником. Проявление любви к Пушкину означало любовь к героическому прошлому своего народа и гордость от успехов социалистического строительства и развития социалистической культуры.

Канонизация Пушкина как национального русского пророка, по сути, произошедшая между 1899 и 1937 годами, шла параллельно с поворотом большевистской власти к русскоцентрическому официальному национализму. 1937 год поставил точку в пусть и относительном, но равенстве народов Советского Союза. Культ Пушкина как русского поэта всего советского народа должен был работать на создание гомогенной культуры на русском фундаменте.

Пушкинский юбилей существенно отразился на школьных программах по языку и литературе, в которых от первого класса и до последнего место занял поэт-пророк. «Великий русский народ» становится элементом сталинской пропаганды. Возвращаются к жизни старые герои – Александр Невский, Иван Грозный, Петр I, Александр Суворов и другие фигуры героического пантеона царской России и утверждали преемственность советских традиций. А известный тост Сталина 24 мая 1945 года официально провозглашал трансформацию каркаса так называемой «дружбы народов» и введения идеологически правильной иерархии: «Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза».